Детский психоанализ: этическое

Меня достаточно долго точила мысль, какую позицию возможно занимать, когда в кабинет приходит родитель с ребенком. Курс Айтен Юран «Психоанализ юного субъекта» помог сформировать некоторые идеи, которыми хочу поделиться с вами. И, конечно же, искусство мне очень сильно помогло 🙂

Кажется, что ребенок очень хрупкий субъект, и он достоин того, чтобы о нем говорить предельно аккуратно.
О детях сейчас можно много чего услышать, прочитать. Много знатоков того, как надо и как не надо воспитывать ребенка.

Но мне хочется поговорить об этике общения с юными субъектами.
Начнем с истории.
Меня удивило обращение Франсуазы Дольто к истории живописи. Она пишет: «С XV по XVIII век неизменным элементом живописи была маскировка ребенка под взрослого» . «Они [дети] отличаются от взрослых только ростом» (Ф. Дольто говорит о картине Брейгеля «Сатирическая школьная сцена»).
В Эрмитаже мой взгляд поймала картина Луи Леопольда Буальи «Бильярд», 1807 год:

Луи Леопольд Буальи, «Бильярд»

На картине мы видим детей. Но они какие-то разные. Больше всего внимание привлекла фигура мальчика, который сидит на корточках. Он как будто сын какого-то великана, большой, абсолютно непропорциональный и совершенно невписывающийся в общество взрослых. Левее шею тетушки также обвила маленькая девочка, которая по своим размерам явно непропорциональна утонченным взрослым или тем детям, которые на картине хотя бы как-то по внешнему виду (одежда, прически, манеры) идентифицированы со взрослыми, находятся в кругу общения взрослых, действительно являются как будто бы уменьшенными копиями взрослых.

Картина передает некоторое отчуждение между миром детей и миром взрослых, которые только в хронологическом времени и пространстве находятся вместе, объединенные сюжетной линией – игра в бильярд. Но разная манера написания детского мира, разнообразного и совершенно непонятного и не могущего быть понятым, и взрослой жизни натолкнули меня на идею того, возможно ли пересечение этих миров, или все же и в настоящее время возможно говорить о некоем препятствии, которое мешает родителям, взрослым, быть рядом с детьми.

Франсуаза Дольто пишет, что в XVII – XVIII веке ребенок воспринимался как некоторая вещь. Смерть ребенка даже не озвучивалась через горе, утрату. Как будто не стало какой-то вещи.

Фрейд в статье «Введение в нарцизм» (а это уже, заметим, начало XX века) пишет удивительные строки: «Рассматривая отношение нежных родителей к своим детям, необходимо понимать его как оживление и воспроизводство собственного нарцизма, от которого они давно отказались»[1].

В этом также наблюдается отношение к ребенку как к объекту.

Лакан, разворачивая мысль о логических тактах Эдипа, также обращает внимание на ребенка (enfant) как объекта желания матери.

К моему удивлению, оказалось, что в окружении, которое близко мне, ребенок чаще всего воспринимается как некоторая дань обществу, как будто бы долг перед требованием социума выполнен, ребенок рожден в полной семье, а потом его можно отдать на воспитание, например, родителям или нянечкам, а у самих родителей жизнь продолжает идти таким чередом, как будто и нет ребенка. Достаточно часто встречается тезис: «Отпуск надо проводить без детей, с ними итак устаешь».

Получается, что и при таком подходе ребенок тоже является неким объектом, который используют родители для того, чтобы заявить о своей, скажем, успешности в социуме.

Казалось бы, наблюдается как будто некоторая пустота в общении между ребенком и родителями. Но так говорить тоже было бы неверно, поскольку родители искренне говорят о том, что несмотря на усталость и даже раздраженность на детей, они все же любят их и не представляют, как можно было бы выстроить свою жизнь без деток.

Невольно закрадывается мысль, неужели с XV века ничего не поменялось?

Это слишком смелое предположение. И оно не отвечает тому, что мы изучаем в психоанализе и на курсе «Психоанализ юного субъекта».

Уже само слово «субъект» ставит нам аналитическую рамку и разводит субъект и объект.

Почему в психоанализе мы так настойчиво говорим «юный субъект», «субъект бессознательного», «субъект желания»?

Именование «субъект» сразу же исключает соблазн применить что-то объективное к юному анализанту. Юный субъект уже исключается из отношений в качестве объекта, в качестве нечто такого, что может служить, например, для целей удовлетворения влечений (будь то даже влечение к познанию, когда юный субъект «превращается» в объект исследования и диагностики). Субъект в языке занимает активную позицию, он является и субъектом высказывания, и субъектом акта высказывания. Объект, если обратиться к структуре языка, может дать лишь некоторые дополнительные свойства (т.е. я хочу отметить такой нюанс, что может случиться так, что в отношениях, например, с матерью юный субъект будет находиться на месте объекта материнского желания). Но это будет некоторым состоянием отношений субъекта, в которых он находится с матерью.

Посмотрим на мальчика на картине. Почему-то мне достаточно тяжело сказать о нем «юный субъект». Непропорциональный он какой-то. Или как будто это странный взрослый.

А вот представим, как в анализ приводят младенца, у которого большие проблемы с кожей[2].

Аналитику важно принять этого субъекта безоценочно к его внешнему виду и истории происхождения на свет.

Но меня беспокоит, что я могу невольно поморщиться, что мне будет неприятно взаимодействовать с таким субъектом.

Еще один сюжет, который также вызывает переживания относительно пресловутой «объективности» психоаналитика. Если с юным субъектом в кабинет приходит родитель. И практически с порога становится «ясно!», «кто виноват» и «что делать», на родителя может вывалиться шквал неодобрения за методы «воспитания» и отношения со своим ребенком.

От таких мыслей по прошествии достаточно длительного времени обучения в ВЕИП и на курсах повышения квалификации становится неловко. На границе между «собственными» идеями и даже оценками и психоаналитической позицией появляется некоторый пульсирующий разрыв. Безусловно, это «собственное» приходится заковычить. Регистр Воображаемого наделяет неким феодальным эффектом присвоения те представления, которые либидинально нагружены и оказывают влияние на формирование отношений с другими субъектами.

Собственный анализ, а также непрекращающийся процесс вхождения в анализ через труды психоаналитиков, конференции, совместные чтения, обсуждения сложнейших теоретических и клинических сюжетов помогают находить этическую точку опоры.

Даже только называние того, кто появился в аналитическом пространстве, субъектом, радикально меняет позицию аналитика. Мои размышления уводят от некоторого равенства («в анализе два субъекта»), поскольку мы всегда должны иметь в виду, что в анализе присутствуют трое: есть еще речь субъекта. Сейчас опасаюсь произносить слово «уважать» анализанта или «принимать» его право. Опасения связаны с тем, что так субъект ставится в некоторое подчиненное положение от моей снисходительности как аналитика.

В то же время, Лакан пишет о признании, а Дольто не устает повторять о праве юного субъекта знать свою историю. С ним уже случилось то плохое, от которого его пытаются уберечь взрослые, соответственно, субъект уже обладает неким знанием, но знание это бессознательно.

Признание субъекта со стороны Другого, предоставление ему места, перевод воображаемых конструкций в символический регистр (тем самым совершается некоторая ре-конструкция) создает те условия, которые могут дать шанс этому субъекту совершить выбор (если этот выбор еще не совершен), либо обозначить иной способ существования («перебросить кости»).

Некогда горячий спор в студенческой группе о том, имеет ли смысл отводить ребенка к психоаналитику на 50 минут, когда он все же возвращается домой, а дома все по-прежнему, например, царит тотальное неслышание, все же приводит меня к мысли о том, что и 50 минут в жизни юного субъекта могут создать условия для совершения психоаналитического акта. Тотальное неслышание и бесконечные семейные тревоги по поводу ребенка в аналитическом пространстве преобразуются в обращенную к самому субъекту речь.

Каролина Эльячефф в своей книге описывает случаи, когда она младенцу напрямую озвучивала его право выбрать: жить или не жить. Удивительным образом, тело юного субъекта реагировало, что выражалось в плаче, улыбке, утихании, бодрствовании, засыпании, и т.д.

В моей практике слово, обращенное к юному субъекту относительно акта кусания удивительным образом стало стимулом к тому, что юный субъект разжал челюсти и обратил взгляд на меня с последующим жестом обнимания. Мне пришла на ум мысль, что если я буду рассказывать, как мне больно, я не буду понята. Чтобы продемонстрировать, что мне действительно больно, мне придется самой укусить юного субъекта. Безусловно, как вы понимаете, это недопустимо. Тогда действительно оба находящихся в одном пространстве и сцепленных челюстями будут находиться на равных.

Постепенно убеждаюсь в том, что объяснительные методики, когда находится какая-либо причина либо в собственном родительском поведении, либо в поведении юного субъекта, лишь на какое-то время могут дать успокоение. Такие объяснения проходят через призму собственного понимания и отношения к происходящему с позиции «хорошо» и «плохо», только вопрос: для кого? Также пояснение причин может дать некоторую информацию родителям, и такая информация будет относиться не к ребенку, а предоставляться по поводу ребенка. Но сам ребенок не сможет высказаться и выразить своего отношения к пояснениям и интерпретациям, поскольку его о происходящем не спрашивают. Возможно, ощущение, что человека не слышат, возникает еще в раннем возрасте…

В связи с этими размышлениями вырастает вопрос о целесообразности различных аналитических гипотез. Нужны ли они? Или все же возможно обойтись без таких гипотез? Сейчас могу ответить на этот вопрос так, что гипотеза является одним из инструментов работы аналитика, но никак не путеводной нитью, на которую нужно нанизывать доказательства подтверждения или опровержения гипотезы. Иначе вновь есть опасность потерять некую связь с субъектом.

Этика психоанализа может расцениваться как явно непопулярный вопрос в нашу цифровую эпоху, когда практически все сферы захвачены научным обоснованием, вплоть до доверия «британским ученым». Психоанализ и этика психоанализа не могут предоставить верифицируемые доказательства. Заявление о сингулярности субъекта вовсе подрывают попытки обратиться к клинике и хотя бы каким-то образом классифицировать рецептурные подходы к рассматриваемым случаям.

Гипотезы, а также следование научным достижениям, учет описанных в неких реестрах (например, в МКБ) признаков, симптомов закрывает субъекта от аналитика, взаимодействие с субъектом производится через экран уже зафиксированных правил. Поскольку юного субъекта понять существенно сложнее (он не может сказать, например: «у меня болит животик», он может отказываться кушать), усиливается соблазн обратиться к неким перечням помощников выше. Но в таком случае возникает вопрос: как можно услышать именно субъекта? Не станет ли субъект неким объектом наслаждения аналитика, когда через совпадение уже известных признаков или симптомов аналитик будет ликовать от своего всемогущего знания?

Получается, что в такой позиции субъекту уже заранее предписано место. Соответственно, условия для совершения выбора не создаются, и еще больше места предоставляется случаю, нежели самому субъекту и его творческому пути.

По итогам размышлений я несколько иначе посмотрела и на картину Брейгеля «Сатирическая школьная сцена», и на картину Луи Леопольда Буальи «Бильярд». Хочется думать[3], что художники изобразили детей как уменьшенных копий взрослых Брейгель) или как чрезмерно больших по своим пропорциям детей, практически вровень со взрослыми (Л.Л. Буальи) умышленно, тем самым подчеркивая, предоставляя место ребенку: оно и отлично от места взрослого, и, в то же время, рядом с ним. Взрослый субъект должен (даже несмотря на условность долженствования) если и не признавать равным, то хотя бы считаться с юным субъектом, признавать его место, а различия между ними по физическим характеристикам минимальны.

[1] «О введении понятия «нарцизм» / Зигмунд Фрейд. Психология бессознательного. Под ред. А.М. Боковикова и С.И. Дубинской. Пер. с нем. А.М. Боковикова – С. 59.

[2] В данном случае я имею в виду историю Оливье, который не хочет дышать из книги К. Эльячефф «Затаенная боль».

[3] К сожалению, я не знаю истинных мотивов для написания обозначенных картин. Обозначенные в эссе мысли являются лишь предположениями.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *